За христианство

Итак, что мы имеем ЗА христианство?
Доказательств типа естественнонаучных нет - чудес не наблюдается. Ответов Бога на лично задаваемые вопросы - тоже.

Имеются:
(1) Авторитеты и их свидетельства. Авторитеты они потому, что отдали свои жизни за пропаганду этого учения. То есть, ценность этой вести была для них выше ценности жизни. Это что-нибудь да значит!
К сожалению, не так много, как хотелось бы. Наркоман тоже отдаёт жизнь за кайф от наркотика. Не сомневаясь, что из двух выбрать. И алкоголик. И курильщик. (Неплохая компания, а?).
(2) Посещение церкви приносит покой и радость. Молитва приносит покой и радость. Делание добрых дел приносит покой и радость. Сам Бог одобряет всё это, в ответ влияя на человеческие эмоции - говоря "ты вознаграждаешься за добро и веру".
Наркомания, алкоголизм и курение тоже приносят кайф. Внутренние наркотики типа эндорфинов, естественно, не отличаются от них по эффекту. Натренируйся их в себе вырабатывать - и будешь под кайфом без опиума и водяры. Физкультуркой займись, помолись, помедитируй, полюбуйся на закат солнца над океаном, послушай пение рыб птиц.
(3) Мир прекрасен, его не мог создать неразумный Бог!
Мир, где волки жуют зайчиков, зайчики выжирают целые материки травы, гельминты живут в кишечнике, СПИД убивает. Мир прекрасен и удавителен.
(4) Христианству уже больше 2000 лет. И оно не умирает. Значит, в нём есть истина?
Не поверите, но сам Иисус с апостолами пил вино. Давайте не будем выступать против алкоголизма - водку пьют уже тысячелетиями! А пророк Мухаммед курил травку. Все предавались порокам. "Истина - в вине".

На любой аргумент есть контраргумент. Причём по сути неотличимый от аргумента - у них одна и та же природа. И "за" и "против" имеют общие истоки, общее происхождение. Вопрос остаётся открытым :-(

Зри в корень!

Стоит начать зрить в корень - как окончательно слепнешь. Подземелье всё-таки.
Зря в корень не зри.

Как сельди где?

Диоген жил в бочке. Там не хватало только селёдок.

рифмы

Не зри зря в корень: корень - под землёй!
Зри на листочки, на цветы и пчёлок.
Там, где есть мёд - напрасен труд учёных:
Они ВО ТЬМЕ копают перегной.
А ты пьёшь мёд, пьянеешь наяву.
Ну разве ж радость (хоть от водки) - худо?
Учёный глуп, он непричастен к чуду.
"А я - пью кровь, что Боженькой зову".
Душа должна летать и веселиться,
Синица как, хоть страус - тоже птица.
Рождённый ползать - яблоко продай!
И Ева купит - и покинет рай.

Сомненье - боль, а в боли прок какой?
С ней никогда не обрести покой!

Не разумеет сытый - что есть голод.
Не разумеет негр - что есть холод.
Блажен кто верит в Бога и в лжеца.
А Царь Земной не показал лица.

Добряк стяжает вечность, чёрт - свободу.
Совсем иное надобно народу:
Пуд удовольствий, ни за что халява,
Сон в забытьи, но и земная слава.
Не отвечать за дело и беседу,
Власть над людьми, и мордобой соседу.

ещё

И что тут скажешь? Горе от ума!
Другое дело - радостно от веры.
Нас сам Господь ведёт своим примером
На крест Голгофский, но - да сгинет тьма!

И с вечным светом не поспишь ни мига,
Свет застит очи, пудрит думы Книга.
Во тьме зато не видно ни фига:
Ни хвост не виден, ни свои рога.

Полстакана

Помните этот вопрос: стакан наполовину пуст или наполовину полон?
Где ясно, что он наполовину пуст, если его опустошали, и наполовину полон, если наполняли?
Зависит от процесса.

Так вот, объективный свидетель всегда может высказаться нейтрально: стакан наполовину занят водой.
Вода занимает половину стакана.
Стакан залит (налит? вылит?) водой наполовину.
Вода составляет половину объёма стакана.

Дмитрий Быков // "GQ", №5, май 2011 года

Originally posted by jewsejka at Дмитрий Быков // "GQ", №5, май 2011 года

ЗА «УРАЛОЧКОЙ»

Скромное обаяние неизбывной среднерусской тоски.

На свете мало более печальных зрелищ, чем закусочная «Уралочка» на станции, скажем, Свищево Юго-Восточной железной дороги, в восемь утра, во время бесконечно долгой стоянки бесконечно длинного поезда Москва—Саратов, в канун мартовских праздников, в серый день с отвратительно мелкой поземкой. Бывает такой снег во время очередных заморозков, наставших после утешительной мартовской оттепели,— русская весна вообще идет по принципу дерг-дерг, как с кормлением Каштанки, которой то дают заглотить мясо, то вытягивают его обратно. Вчера было плюс два и ручьи, и Москва, и встреча друзей, а сегодня ты едешь в командировку в Поволжье и с тяжелого похмелья выходишь в коридор вагона, и видишь в окно минус пять, белесое небо, гоняемую по перрону поземку, двух цыганок с золотыми зубами, интенсивно общающихся с кем-то удаленным по мобильным телефонам, коробейницу с местными сувенирами, главным образом носками и шалями, и закусочную «Уралочка» с веселенькими, хотя и облупившимися изображениями котлет. В СССР с большим чувством изображали еду.

Все это усугубляется тем, что заперт сортир. Вообще не очень понятно, зачем стоять на сортировочно-перевалочном транспортном узле добрых полчаса, но это, наверное, что-нибудь грузят или переформировывают, им там видней, они работают, а я кто? Что я в жизни вообще сделал своими руками? Меня об этом все время спрашивают, когда я кому-то не нравлюсь. Почетен только ручной труд, я это знаю с первого класса, а может, с рождения. Не очень также понятно, почему сортир запирается за двадцать минут до Свищева и открывается через двадцать минут после, и почему нельзя сделать вакуумный или иной сортир, который позволял бы не ссать на станцию Свищево, но вакуумные сортиры установлены в дорогих поездах, а мы и так не обоссымся. Я понимаю, что все претензии к себе, что не надо было пить с друзьями перед отправкой в командировку и что все люди, проходящие по коридору и мешающие мне стоять в нем у окна, тоже ни в чем не виноваты — им надо лично убедиться, что сортир заперт, подергать его дверь, сходить за чаем, раз уж нельзя отлить, и поговорить по мобильному телефону. Все их разговоры по мобильному телефону я тоже почему-то знаю. Бледная, молчаливо-улыбчивая девушка-ряба из соседнего купе тающим от нежности голосом сообщает любимому, что проснулась, да. Проснулась. Нет, хорошо. Хорошо спала. Стоим в Свищеве. Женщина в купе слева долго, подробно инструктирует невестку, что давать гриппующему внуку. «Обильное теплое питье! Главное — обильное! теплое! питье! Намешаешь ему меду, лимону туда...» Она повторяет это долго, потому что невестки — народ такой, ничего не понимают, не могут. Она явно любит внука, внушаю я себе, не может не любить, а голос и интонации у нее такие, потому что она копирует интонации районного терапевта, а он не любит внука, вообще никого не любит, он ненавидит всех этих сопливых детей, уклонистов от школы, и сипящих старух, уклонисток от смерти. И все они вместе мешают ему сосредоточиться на чем-то главном, что он понимал в детстве, но с каждым годом все прочнее забывал.

Что до самой закусочной «Уралочка», то о ней я почему-то все знаю, ни разу ее не посетив. Она работает с семи утра до часу ночи, и я знаю женщину, работающую там, как будто просидел в закусочной «Уралочка» все это время, все восемнадцать часов ее работы. Эта женщина — мать-одиночка, ей под сорок, она работает через два дня на третий, и две другие женщины, ее сменщицы, тоже матери-одиночки, и у всех у них большие красные руки, и все они ненавидят закусочную «Уралочка» и хотели бы работать в каком-нибудь другом месте, которого, впрочем, они себе не представляют. Я знаю весь ассортимент данной закусочной, ее отварные макароны, кислые хлебные котлеты, розовый «Напиток» — не знаю, какой именно компот надо разбодяжить, чтобы получить этот неизменный заливочный субстрат, который одинаков во всех закусочных, от сибирочки до кубаночки. Наверняка здесь имеются также длинные жареные пирожки, похожие на сардельки, и в пирожках — осклизлое, серое мясное содержимое, и одинокая банка оливок, стоящая тут с середины девяностых, но ею так с тех пор никто и не заинтересовался. Вот в закусочную «Уралочка» входит человек с красным отечным лицом, и я все знаю про этого человека, и знаю, что мне не надо говорить ни слова, чтобы он возненавидел меня, только скользнет взглядом — и сразу возненавидит, потому что ему сейчас гораздо хуже, чем мне. И знание всего об этом мужчине, этих продавщицах и этом пирожке наполняет меня той же липкой смесью омерзения и сострадания, которой покрыто, кажется, все в этом поезде с его липкими дверными ручками, липкими столами в купе, липкими стеклами, к которым прислонялись бесчисленные похмельные лбы. Все это было таким в первом моем поезде, который вез меня, шестилетнего, в Евпаторию, и осталось ровно таким сейчас, и будет таким всегда, и никакой альтернативы этому быть не может.

Впрочем, может. Вполне понятная альтернатива. Сожженная закусочная «Уралочка», разрушенные станционные здания, догорающие склады, неподвижный заснеженный поезд с выбитыми окнами и толпы беженцев, штурмующие единственный товарняк, который, может быть, куда-нибудь когда-нибудь тронется. Начальника станции расстреливают за то, что не обеспечил своевременное прохождение эшелона с пополнением. Революционный комитет гарантирует помилование всем, кто сдастся добровольно, и предупреждает о взятии еще пятидесяти заложников из бывших; бывших кого? — какая разница, бывшие тут все.

И почему-то даже при этой мысли вид закусочной «Уралочка» не утешает меня, а напротив, приводит в полную уже тоску — которую я могу разогнать только чтением интервью Веры Брежневой в журнале Hello!, забытом толстой накрашенной девушкой, которая до часу ночи с хрустом ела курицу, а в семь утра сошла в Тамбове.

.

Таолу зелёного змия

http://www.youtube.com/watch?v=hEibU9unjY8&feature=player_embedded

Русское кунг-фу: http://www.youtube.com/watch?v=_Q9QRGjO6V8&feature=related
А вот верный подход: http://www.youtube.com/watch?v=gpFoh4SeACc&NR=1

Батарея и кровать

На Луркморе пишут про "батарея".
Что делая? Батарея.

Давно известно, к примеру, что "кровать" - это неопределённая форма глагола. Что делать? Кровать.

Там же на Лурке: «дочь генерала» (кто? — дочь, что делала? — генерала).
Я бы интерпретировал это иначе: Что делать? Дочь. Кого? Генерала.

Кровать: я кроваю, ты кроваешь, он кровает...
Дочь: Я дочу, ты дочишь, он дочит...

Русский язык - он такой язык! Само словосочетание: кто? Русский. Что сделал? Язык. (Вроде "отвык" или "пиздык").